Шмелева З. Е.
 |
 |
 |
 |
Моя тетя, Зоя Евгеньевна Шмелева, коренная жительница Царского Села – г. Пушкина. Она маленькой девочкой была контужена при первом обстреле города, пережила все ужасы оккупации. Недавно мы попросили ее надиктовать нам, потомкам, рассказ о тех днях. Без слез мы не могли ее слушать. Может быть, жителям современного города Пушкина будет тоже интересно почитать – это же наша история.
"Рассказ тети Зои о войне"
Мирное воскресенье
Это было воскресенье... Мы все были в парке в этот праздничный, солнечный день. В тот год было очень долго холодно, и тут первый теплый, по-настоящему весенний день. Все естественно пошли в парк, и там нас застало объявление войны. На террасе,где кончается пандус и начинается дубовая аллея, был громкоговоритель. По нему и передали сообщение.
В школе нам говорили, что мы самые сильные, самые-самые. А мы: ой, хорошо, немцев разобьем! Это тогда еще было игрой.
Начало войны
У нас папа перед войной писал диссертацию. Он заканчивал лесотехническую академию и работал на деревообрабатывающем заводе в Старой Руссе. В то время детей стали эвакуировать в Старую Руссу, а в результате — на встречу врагу. А у нас с мамой и сестрой на понедельник были билеты в Старую Руссу, мы собирались в гости к отцу. Мы поехали к нему, а он, наоборот, в Пушкин отправился. Из Пушкина он дошел до Румынии.
Когда мы приехали, отца уже не было. Кстати, многие говорят про Сталина, что он такой-сякой-эдакий, но по моим детским воспоминаниям, предателей было очень много. Деревообрабатывающий завод вырабатывал древесину для самолетов. Сейчас для вас это, наверное, странно, что все самолеты были деревянными. Но, конечно, древесина была особая. Мы жили у хозяйки, прямо напротив этого завода. Немец летит, а снизу ему пускают ракеты, куда бомбить. Конечно, это были предатели. Завод сгорел, как спичка. И мы вернулись обратно в Пушкин.
Это было ужасно. Бомбежка от Старой Руссы, на каждой остановке все из вагонов выбегают, прячутся, кто подолом накрывается, потому чем... Когда мы вернулись, отца уже, конечно, не было, он ушел на фронт. Тут уже стали эвакуировать население Пушкина, потому что немцы подходили к городу.
Мы сели в товарный поезд и были рады, что уедем. Пушкин до этого не бомбили и никаких обстрелов не было. Если бы мы сразу поехали, то, может быть, и ушли бы на «большую землю», а так как поездов было много, мы несколько суток стояли в этих товарняках. Там первый раз в жизни я попробовала чечевицу.
Наконец, мы радостные поехали Доехали мы моста. Эшелон перед нами прошел, а наш — разбомбили. Попали в паровоз и задний вагон. Мы в этих болотах сидели, сколько там народу погибло...
Но тут к счастью или несчастью отцову часть разбили, от части остались одни остатки, и их вернули обратно в Питер, чтобы заново сформировать эту часть. И он пришел к тетке. А тогда ведь не было никаких мобильных, да и обычных телефонов. Зато почта тогда работала лучше, чем сейчас. Я вот до сих пор не знаю, откуда мама позвонила этой тете Нате в Питер. И такое совпадение — отец был там. Он прислал машину за нами.
Мы вернулись в Пушкин. Там мы жили где сейчас стоит главпочтамт. Дом был деревянный, его во время войны немцы на дрова разобрали. Мама сходила на рынок, купила курицу, сварила суп, мы сидим все вместе радостные, и папа с нами. Вдруг дверь открывает наша соседка: «Евгений Михайлович, что вы сидите, немец-то в Александровке!».
Папа сразу вскочил, а я его пошла провожать. Я довела его до вокзала, он мне мороженое купил, и я пошла обратно. А у нас в Пушкине - одноэтажные дома, особняки, они все были помещичьи, дворянского типа. И все — с проходными дворами. Сейчас наш Пушкин — уже совсем другой. Он был очень аккуратный, очень ухоженный, везде палисадники, деревянные домишки. Каменные остались, а деревянные, конечно, разрушены, они были красивые, с верандами, с разноцветными стеклами, с башенками. Я вот иду дворами, а ребятишки играют в Казаки-разбойники. Мы видим, летит самолет, а у немцев и у наших были разные звуки, поэтому мы сразу поняли, что самолет был вражеский. Я увидела, как летела бомба. Мы жили рядом с больницей, они хотели разбомбить больницу, там было много наших раненых, уже приближался фронт. Но бомба попала в один из этих деревянных дом, детей раскидало, кого на дерево, кого куда, на куски разорвало можно сказать. А меня просто контузило и слава Богу, что не головой, об землю трахнуло. Очнулась я в больнице, и первое, что я помню — это доктора говорят: «А эту девочку-то зачем сюда привезли? Раненые чуть ли не друг на друге лежат!» А моя мама работала там медсестрой. И ее знакомая говорит: «А это Евгении Ивановны дочка. Я сейчас заканчиваю дежурство, и домой ее отведу».
Кто-то мне помогал, Бог наверное. Потому что на следующий день в эту больницу вошли немцы и они без разбору очередью всех перестреляли.
У меня же была частичная потеря памяти. Мама долго добивалась: «А папа? Папа что? И только через какое-то время, я вспомнила, что папа уехал, я его на поезд посадила».
У нас там, где сейчас главпочтамт было два сарая, для дров, в этих двух сараях мы со всеми родственниками и жили. Это мама собрала всех. Это нас спасло. Мы сидели в двух сараях, домой даже боялись подниматься.
В Питере хоть 125 грамм хлеба давали. Нам-то вообще ничего. Месяц мы прожили на запасах, которые были. В результате мы съели все, что у нас было. Ходить за продуктами было нельзя — немцы могли расстрелять.
С расстрелами связано самое страшное воспоминание моей жизни. В один прекрасный день всех евреев собрали во дворе и повели на расстрел. Это было на моих глазах. И была такая страшная картина, она у меня всю жизнь стоит перед глазами. У нас управдом была русская еврейка, Кисина, по-моему. А муж у нее был русский, его взяли в армию. И вот она идет в толпе и кричит: «Возьмите ребенка, вы же знаете, что у него отец русский!» Но все боялись, так она и ушла с этим ребенком. Их расстреляли в парке наверху.
Дорога смерти
Немцы вошли в город 17 сентября, ровно через месяц — 17 октября — подъехали машины, немцы вывозили нас. Мне как раз 11 исполнилось — 17 октября — день моего рождения. А сестре было шесть не полных лет. Двоюродной сестре было шесть, а двоюродному брату было четыре года. Детей сунули в машину, а взрослых заставили пешком идти. Нас привезли в Гатчину. В Гатчине было столько лагерей! Мне кажется, она на костях вся стоит. Там же столько наших военнопленных умерло — их же и не кормили, и соли не было. Был отдельный лагерь для нас, выселенцев из Пушкина, из Петергофа, со Стрельны, вся округа свозилась в лагерь в Гатчине. Это были какие-то конюшни, манеж какой-то, полуразрушенный, не отапливаемый. Кормили нас, конечно, какой-то баландой. Еще у детей брали кровь для переливания немцам.
Но тут нам немножко подвезло опять. Лагерь был настолько переполнен, что уже даже начались и эпидемии. И немцы решили просто: во-первых, всю трудоспособную молодежь после 16 лет отправляли на работу в Германию.
А нас посадили в эшелон и привезли на станцию. Вот здесь было страшно, если в Питере была Дорога Жизни, то Веймарн и Ивановское — это было 17 километров — была Дорога смерти. По обе стороны лежали трупы (тут же был фронт) или не убранные наших бойцов, но, в основном, старух и стариков.
Нас, четверых детей посадили на подводу. А мама как-то заблаговременно сшила нам каждому маленькие рюкзачки. Положила туда что могла: мыла кусочек, иголки какие-то, еще чего-то, чтобы можно было менять на еду. А немцы выдали талоны на питание. Рядом с нами посадили бабу. Очень много мне в жизни встречалось хороших людей, но были и плохие. Эта баба поняла, что малышня ничего не соображает и говорит: «Что это за дылда такая? Пусть идет пешком!» Этой дылде было 11 лет, да еще контуженная, рука вся на перевязи. Они меня с этой телеги спихнули. Я сначала держалась за телегу, а потом сил-то уже не было, и я отпустила и пошла одна. Вот прошла эти 17 километров.
По дороге еще бабка какая-то, идет-идет, сядет, и говорит: «Доченька, дай мне руку!», я ей руку дам, а она мне только: «Дай Бог тебе хорошего мужа!». А я думаю, да какой мне муж, живой бы остаться! Короче, я ее несколько раз так поднимала, потом у меня у самой уже сил не осталось. Не знаю, что с этой бабкой стало. Ну, конечно, она или замерзла, или умерла.
Пришла я уже среди ночи в это Ивановское. Думаю, где же моя ребятня. Смотрю, а они на мосту стоят, а на мосту холодно, ветер, и на дорогу смотрят. Как они меня облепили! Я себя почувствовала взрослой, что я ответственна за них. Опять же, об этой нашей русской тетке, когда она увидела, что меня нету, вынула у детей талоны на питание, то есть спросила у них, где талоны, они сказали «Вот!». Она вытащила эти талоны, наши шерстяные береты, еще что-то. Вот они стоят на мост и плачут. Идет немец с переводчиком, спрашивает: «Что они плачут?», переводчик говорит: «Они голодные, у них талоны украли!». Он что-то сказал своим и они принесли немецкий хлеб, он был страшно невкусный, из каких-то опилок, и сырок плавленый. И сказал, что если осталась еще похлебка теплая, дайте детям этой похлебки. Они дали нам этой похлебки, потом вытолкнули опять на мороз. Мы пришли к людям под навес, и где-то среди ночи я слышу крик «Зоя! Зоя!», это мама. А она оказывается всю дорогу бежала. Мы-то на лошади какое-то время проехали, а она бежала. Она прибежала, а я уже тут тоже почувствовала, что я маленькая.
В бараке уже мест не было, там уже много людей было. Но там стояла плита, на которой они что-то готовили, плита теплая. Мама нас четверых на эту плиту посадила, а сама держала нас до утра, чтобы мы не упали.
Чтобы не умереть от холода и голода, мы пошли дальше по деревням. Немцы обязали всех колхозников платить налог. А наша хозяйка — землю-то ей дали, а работать-то не кому — видит, что здесь четыре здоровых человека, она нас пустила. Нас было восемь почти человек, потом тетка одна ушла. Комната не больше 6 метров, такая маленькая. Я всю войну под столом спала, больше негде было спать.
Победа
А потом нас освободили 27 января 1944 года. С нами была женщина, она до войны с нами жила, Марья Сергеевна и ее муж освобождал Пушкин, и так как он пушкинский, его сделали секретарем. Он прислал ей документы, чтобы она вернулась в Пушкин, и вписал нас, вот это нам повезло.
Мы вернулись. Пушкин был весь заминирован. Пушкин минировали сперва наши, потом немцы, а разминировали Пушкин женщины и собаки. Был один дом, мы,дети, все по нему лазили. На самом верху были мезонинчики. И там у немцев стояло наблюдательное устройство и Питер было так хорошо видно, даже как люди ходят. А оказалось потом, минер даже погиб, разминируя этот дом, там столько мин было. Как мы не взорвались?
А день победы объявили по радио. Все выскочили, радовались. Все обнимались, целовались, это была наша большая общая радость...
Материалы предоставлены Васильевой Анной Юрьевной (племянница Шмелевой З.Е)
Количество просмотров: 1004
"Рассказ тети Зои о войне"
Мирное воскресенье
Это было воскресенье... Мы все были в парке в этот праздничный, солнечный день. В тот год было очень долго холодно, и тут первый теплый, по-настоящему весенний день. Все естественно пошли в парк, и там нас застало объявление войны. На террасе,где кончается пандус и начинается дубовая аллея, был громкоговоритель. По нему и передали сообщение.
В школе нам говорили, что мы самые сильные, самые-самые. А мы: ой, хорошо, немцев разобьем! Это тогда еще было игрой.
Начало войны
У нас папа перед войной писал диссертацию. Он заканчивал лесотехническую академию и работал на деревообрабатывающем заводе в Старой Руссе. В то время детей стали эвакуировать в Старую Руссу, а в результате — на встречу врагу. А у нас с мамой и сестрой на понедельник были билеты в Старую Руссу, мы собирались в гости к отцу. Мы поехали к нему, а он, наоборот, в Пушкин отправился. Из Пушкина он дошел до Румынии.
Когда мы приехали, отца уже не было. Кстати, многие говорят про Сталина, что он такой-сякой-эдакий, но по моим детским воспоминаниям, предателей было очень много. Деревообрабатывающий завод вырабатывал древесину для самолетов. Сейчас для вас это, наверное, странно, что все самолеты были деревянными. Но, конечно, древесина была особая. Мы жили у хозяйки, прямо напротив этого завода. Немец летит, а снизу ему пускают ракеты, куда бомбить. Конечно, это были предатели. Завод сгорел, как спичка. И мы вернулись обратно в Пушкин.
Это было ужасно. Бомбежка от Старой Руссы, на каждой остановке все из вагонов выбегают, прячутся, кто подолом накрывается, потому чем... Когда мы вернулись, отца уже, конечно, не было, он ушел на фронт. Тут уже стали эвакуировать население Пушкина, потому что немцы подходили к городу.
Мы сели в товарный поезд и были рады, что уедем. Пушкин до этого не бомбили и никаких обстрелов не было. Если бы мы сразу поехали, то, может быть, и ушли бы на «большую землю», а так как поездов было много, мы несколько суток стояли в этих товарняках. Там первый раз в жизни я попробовала чечевицу.
Наконец, мы радостные поехали Доехали мы моста. Эшелон перед нами прошел, а наш — разбомбили. Попали в паровоз и задний вагон. Мы в этих болотах сидели, сколько там народу погибло...
Но тут к счастью или несчастью отцову часть разбили, от части остались одни остатки, и их вернули обратно в Питер, чтобы заново сформировать эту часть. И он пришел к тетке. А тогда ведь не было никаких мобильных, да и обычных телефонов. Зато почта тогда работала лучше, чем сейчас. Я вот до сих пор не знаю, откуда мама позвонила этой тете Нате в Питер. И такое совпадение — отец был там. Он прислал машину за нами.
Мы вернулись в Пушкин. Там мы жили где сейчас стоит главпочтамт. Дом был деревянный, его во время войны немцы на дрова разобрали. Мама сходила на рынок, купила курицу, сварила суп, мы сидим все вместе радостные, и папа с нами. Вдруг дверь открывает наша соседка: «Евгений Михайлович, что вы сидите, немец-то в Александровке!».
Папа сразу вскочил, а я его пошла провожать. Я довела его до вокзала, он мне мороженое купил, и я пошла обратно. А у нас в Пушкине - одноэтажные дома, особняки, они все были помещичьи, дворянского типа. И все — с проходными дворами. Сейчас наш Пушкин — уже совсем другой. Он был очень аккуратный, очень ухоженный, везде палисадники, деревянные домишки. Каменные остались, а деревянные, конечно, разрушены, они были красивые, с верандами, с разноцветными стеклами, с башенками. Я вот иду дворами, а ребятишки играют в Казаки-разбойники. Мы видим, летит самолет, а у немцев и у наших были разные звуки, поэтому мы сразу поняли, что самолет был вражеский. Я увидела, как летела бомба. Мы жили рядом с больницей, они хотели разбомбить больницу, там было много наших раненых, уже приближался фронт. Но бомба попала в один из этих деревянных дом, детей раскидало, кого на дерево, кого куда, на куски разорвало можно сказать. А меня просто контузило и слава Богу, что не головой, об землю трахнуло. Очнулась я в больнице, и первое, что я помню — это доктора говорят: «А эту девочку-то зачем сюда привезли? Раненые чуть ли не друг на друге лежат!» А моя мама работала там медсестрой. И ее знакомая говорит: «А это Евгении Ивановны дочка. Я сейчас заканчиваю дежурство, и домой ее отведу».
Кто-то мне помогал, Бог наверное. Потому что на следующий день в эту больницу вошли немцы и они без разбору очередью всех перестреляли.
У меня же была частичная потеря памяти. Мама долго добивалась: «А папа? Папа что? И только через какое-то время, я вспомнила, что папа уехал, я его на поезд посадила».
У нас там, где сейчас главпочтамт было два сарая, для дров, в этих двух сараях мы со всеми родственниками и жили. Это мама собрала всех. Это нас спасло. Мы сидели в двух сараях, домой даже боялись подниматься.
В Питере хоть 125 грамм хлеба давали. Нам-то вообще ничего. Месяц мы прожили на запасах, которые были. В результате мы съели все, что у нас было. Ходить за продуктами было нельзя — немцы могли расстрелять.
С расстрелами связано самое страшное воспоминание моей жизни. В один прекрасный день всех евреев собрали во дворе и повели на расстрел. Это было на моих глазах. И была такая страшная картина, она у меня всю жизнь стоит перед глазами. У нас управдом была русская еврейка, Кисина, по-моему. А муж у нее был русский, его взяли в армию. И вот она идет в толпе и кричит: «Возьмите ребенка, вы же знаете, что у него отец русский!» Но все боялись, так она и ушла с этим ребенком. Их расстреляли в парке наверху.
Дорога смерти
Немцы вошли в город 17 сентября, ровно через месяц — 17 октября — подъехали машины, немцы вывозили нас. Мне как раз 11 исполнилось — 17 октября — день моего рождения. А сестре было шесть не полных лет. Двоюродной сестре было шесть, а двоюродному брату было четыре года. Детей сунули в машину, а взрослых заставили пешком идти. Нас привезли в Гатчину. В Гатчине было столько лагерей! Мне кажется, она на костях вся стоит. Там же столько наших военнопленных умерло — их же и не кормили, и соли не было. Был отдельный лагерь для нас, выселенцев из Пушкина, из Петергофа, со Стрельны, вся округа свозилась в лагерь в Гатчине. Это были какие-то конюшни, манеж какой-то, полуразрушенный, не отапливаемый. Кормили нас, конечно, какой-то баландой. Еще у детей брали кровь для переливания немцам.
Но тут нам немножко подвезло опять. Лагерь был настолько переполнен, что уже даже начались и эпидемии. И немцы решили просто: во-первых, всю трудоспособную молодежь после 16 лет отправляли на работу в Германию.
А нас посадили в эшелон и привезли на станцию. Вот здесь было страшно, если в Питере была Дорога Жизни, то Веймарн и Ивановское — это было 17 километров — была Дорога смерти. По обе стороны лежали трупы (тут же был фронт) или не убранные наших бойцов, но, в основном, старух и стариков.
Нас, четверых детей посадили на подводу. А мама как-то заблаговременно сшила нам каждому маленькие рюкзачки. Положила туда что могла: мыла кусочек, иголки какие-то, еще чего-то, чтобы можно было менять на еду. А немцы выдали талоны на питание. Рядом с нами посадили бабу. Очень много мне в жизни встречалось хороших людей, но были и плохие. Эта баба поняла, что малышня ничего не соображает и говорит: «Что это за дылда такая? Пусть идет пешком!» Этой дылде было 11 лет, да еще контуженная, рука вся на перевязи. Они меня с этой телеги спихнули. Я сначала держалась за телегу, а потом сил-то уже не было, и я отпустила и пошла одна. Вот прошла эти 17 километров.
По дороге еще бабка какая-то, идет-идет, сядет, и говорит: «Доченька, дай мне руку!», я ей руку дам, а она мне только: «Дай Бог тебе хорошего мужа!». А я думаю, да какой мне муж, живой бы остаться! Короче, я ее несколько раз так поднимала, потом у меня у самой уже сил не осталось. Не знаю, что с этой бабкой стало. Ну, конечно, она или замерзла, или умерла.
Пришла я уже среди ночи в это Ивановское. Думаю, где же моя ребятня. Смотрю, а они на мосту стоят, а на мосту холодно, ветер, и на дорогу смотрят. Как они меня облепили! Я себя почувствовала взрослой, что я ответственна за них. Опять же, об этой нашей русской тетке, когда она увидела, что меня нету, вынула у детей талоны на питание, то есть спросила у них, где талоны, они сказали «Вот!». Она вытащила эти талоны, наши шерстяные береты, еще что-то. Вот они стоят на мост и плачут. Идет немец с переводчиком, спрашивает: «Что они плачут?», переводчик говорит: «Они голодные, у них талоны украли!». Он что-то сказал своим и они принесли немецкий хлеб, он был страшно невкусный, из каких-то опилок, и сырок плавленый. И сказал, что если осталась еще похлебка теплая, дайте детям этой похлебки. Они дали нам этой похлебки, потом вытолкнули опять на мороз. Мы пришли к людям под навес, и где-то среди ночи я слышу крик «Зоя! Зоя!», это мама. А она оказывается всю дорогу бежала. Мы-то на лошади какое-то время проехали, а она бежала. Она прибежала, а я уже тут тоже почувствовала, что я маленькая.
В бараке уже мест не было, там уже много людей было. Но там стояла плита, на которой они что-то готовили, плита теплая. Мама нас четверых на эту плиту посадила, а сама держала нас до утра, чтобы мы не упали.
Чтобы не умереть от холода и голода, мы пошли дальше по деревням. Немцы обязали всех колхозников платить налог. А наша хозяйка — землю-то ей дали, а работать-то не кому — видит, что здесь четыре здоровых человека, она нас пустила. Нас было восемь почти человек, потом тетка одна ушла. Комната не больше 6 метров, такая маленькая. Я всю войну под столом спала, больше негде было спать.
Победа
А потом нас освободили 27 января 1944 года. С нами была женщина, она до войны с нами жила, Марья Сергеевна и ее муж освобождал Пушкин, и так как он пушкинский, его сделали секретарем. Он прислал ей документы, чтобы она вернулась в Пушкин, и вписал нас, вот это нам повезло.
Мы вернулись. Пушкин был весь заминирован. Пушкин минировали сперва наши, потом немцы, а разминировали Пушкин женщины и собаки. Был один дом, мы,дети, все по нему лазили. На самом верху были мезонинчики. И там у немцев стояло наблюдательное устройство и Питер было так хорошо видно, даже как люди ходят. А оказалось потом, минер даже погиб, разминируя этот дом, там столько мин было. Как мы не взорвались?
А день победы объявили по радио. Все выскочили, радовались. Все обнимались, целовались, это была наша большая общая радость...
Материалы предоставлены Васильевой Анной Юрьевной (племянница Шмелевой З.Е)
Количество просмотров: 1004